Быть ли дню темнее ночи?
Быть ли страсти непорочной?
Быть ли матери отцом,
Быть ли демону - творцом?
Всё, что есть и что возможно
В мире противоположно.
Их мешать не должно сметь -
Равновесны жизнь и смерть.
Кто дарует птице пенье?
Кто дарует нам терпенье?
Направленье всем дорогам?
Путь любой дарован Богом.
Но смешались под луной
Тьма с слепящей белизной.
Кто в пустом самодеяньи
Исказил своё призванье?
Он от кары не уйдёт
И последний час грядёт.
За окном простирается бесконечная снежная равнина. В свете луны снег искрится и сияет, словно в предвечные времена, когда свежесотворённая земля сладко спала, не ведая ещё шагов человека.
Молодая монашка стоит у окна на коленях, погружённая в молчание. Она молится обо всех живущих ныне, живших прежде и тех, кто уже не успеет придти – ибо настали последние времена и звезда Полынь вот-вот взойдёт, заливая землю багровым светом.
Антония Фиески, дочь князя Генуи Джакомо Фиески и его супруги Летиции, была хорошей набожной девочкой, слушалась маму и папу, почитала Господа и очень любила старших братьев и сестру.
Сестра Роберта, нежно обожаемая, жила отдельно, она давно была замужем, дети подрастали. Антония любила и баловала племянников, которых ненамного превосходила возрастом – всего-то на 3 и 5 лет.
Роберта была старшим ребёнком, Антония – младшим, но 16 лет разницы не делали их отношений прохладнее.
И всё же больше времени Антония проводила с братьями, зачастую в играх, не слишком-то подходящих юной княжне. Она росла вместе с ними, с их приятелями и во многом их заботами. А они во всех затеях и шалостях её поддерживали и выгораживали – частенько строгий отец даже не знал об участии в очередной выходке младшей дочери – а мудрая мать лишь догадывалась.
Братьев было пятеро – Алонсо, Андреа, Анжело, Анселмо и Амадео – и с именами их связана была семейная история.
Джакомо Фиески обрадовался, когда жена принесла ему первенца – розовую, хорошенькую как херувимчик девочку, но ему, князю, нужен был сын и наследник. Потому он дал обет святому Антонию, особенно почитаемому супругой, построить роскошный храм – а заодно, если родятся сыновья, назвать их на букву А в его честь.
Пышный храм святого Антония возвышался теперь посреди города, радуя глаз. Сыновья родились, и лет им нынче было 20, 23, 26, 29 и 31.
А когда после них родилась дочь, отец и её заодно назвал Антония, как бы намекая святому покровителю, что на этом уже можно и остановиться.
Летиция Фиески обладала на удивление крепким здоровьем, но муж всегда боялся её беременности и родов. Однако напрасно – умерла она не от этого.
Когда княгиня тихо угасла в своей постели, как и положено хозяйке дома, отдав последние распоряжения и простившись с семейством, дом погрузился в уныние.
Синьора Фиески была женщина необыкновенная, всё и все в дому находились под её влиянием – от мужа и детей до самой последней служанки.
Она никогда не вмешивалась в вопросы правления, но делами семейными управляла самовластно, хотя о важных вещах и советовалась всегда с мужем. Единственный раз ей не удалось настоять на своём – когда вечный Лупо Сальвато посватался к её дочери Роберте. Летиция была категорически против – что же это за брак, в котором не будет детей? – но отец не посмел отказать Благодатному. Через два года брак был расторгнут (да-да, почему-то в отношении вечных святая церковь делала исключения!) – и теперь Роберта давно была замужем за смертным Витторио Луци, растила детей и первый брак её в семье вспоминать не любили.
Когда мать умерла, Антонии было 14, Алонсо – 17. Из детей лишь они оставались в доме. Анселмо и Амадео давно жили своими домами, Андреа и Анжело – служили в военной части.
Отец тяжело воспринял удар судьбы. Он настолько привык к почти неощутимому влиянию супруги, что совершенно потерялся. Не вникал в домашние заботы, часто уезжал на охоту, ездил, говаривали, по дурным женщинам, а то просто сидел в своём кабинете, мрачно и тупо глядя перед собой, окружённый толстыми ароматными бутылками. Поначалу он особенно много пил.
И только на службе князь ощущал себя как прежде, потому всё больше времени посвящал делам Генуи.
В городе эту перемену, конечно, заметили – и знавшие княжескую чету больше сочувствовали, чем осуждали – Летицию Фиески любили.
Алонсо вослед братьям вовсю готовил себя к военной карьере, а дом лёг на плечи Антонии. Мать учила её премудростям ведения хозяйства – теперь пришлось поверять ученье на практике. Сначала было трудно, тем более, что когда она приходила к отцу с каким-нибудь вопросом, на лице его отображалась такая непонимающая мука, что после нескольких раз девушка перестала спрашивать и очень скоро поймала ритм, стала, подражая матери, управлять домом ловко и уверенно. К тому же слуги у них были хорошие, служили не первое десятилетие и были рады в сложных ситуациях помочь, а то и подсказать юной княжне.
Быт пошёл ровно, по-заведённому, будто как раньше...
Однако для Антонии ничто уже не было как раньше. Мать занимала в её жизни огромное место.
Летиция уделяла много времени воспитанию младшей дочери. Она видела влияние на неё братьев и старалась смягчить и исправить его последствия. Она внимательно следила за образом мыслей девочки, исподволь направляя и формируя.
И вот в 14 лет Антония внезапно осталась одна, предоставленная самой себе. Перемены в отце пугали её, старшие братья приезжали редко, а младший не мог дать необходимой опоры.
В это время она ещё больше сблизилась с сестрой, приехавшей помочь с похоронами и поначалу довольно долго, почти месяц гостившей в отчем доме. Если бы не эта поддержка, Антония вовсе не знала бы, как перенести утрату и перемены. Но Роберту ждал свой дом и дети – и Антония осталась одна.
Теперь у неё оказалось много времени для раздумий. А на груди девушки поселился медальон с портретом матери. В доме была прекрасная картина – Летиция в юности. Антония приказала сделать с него миниатюрную копию и всегда носила с собой. Так она чувствовала себя чуть менее одинокой.
...Однажды, в особенно пасмурный и промозглый вечер, Антонии было невыносимо грустно. Отец ещё вчера отправился на охоту, вряд ли стоило ждать его ближайшие пару дней, Алонсо гостил у старшего брата. Девушка отдала бы сейчас всё на свете, чтобы оказаться возле сестры – но та была далеко. Тогда, страдая и ощущая себя всеми покинутой, она пошла в рабочую комнату Роберты. Она любила эту светлую аккуратную комнату, стены которой были обиты охристо-жёлтым шёлком с цветочным узором. Мебели было мало – кресло и стол у окна, да резной секретер в углу.
Антония велела слугам разжечь камин, зажгла свечу, села в кресло и стала смотреть в огонь, воображая себе разговор. Она говорила то за себя, то за сестру – и постепенно ей стало легче. Свеча догорела и, затрещав, погасла. Антония встала и хотела уже уйти, но тоска с новой силой навалилась на неё – и она осталась. Прислонилась к стене, закрыв глаза и стараясь не заплакать. Всё-таки заплакала и медленно съехала вниз, замерла, опустившись на корточки и тихо вздрагивая. Наконец она успокоилась и стала вставать, слегка опершись о стену – но неожиданно рука её ушла в пустоту.
Антония отступила, давая камину осветить участок стены, ощупала его. Под обивкой почти у пола пряталась ниша. Аккуратно отогнув не плотно прилегающий в этом месте шёлк, она извлекла из ниши довольно большую шкатулку. Любопытство её разгоралось с каждой минутой. Что это? Давно ли оно тут лежит? Что там внутри? На удивление шкатулка открылась легко, у неё не было замка – только витая застёжка. Внутри лежала толстая кожаная тетрадь. С благоговейным трепетом Антония достала её и подсела к камину, волнуясь. Открыла.
Знакомым ровным почерком была проставлена дата – "1784 г. Благовещенье."
Ниже бежали строчки: "Сегодня мне особенно одиноко. И если уж я не могу ни..."
Антонию обожгло, она захлопнула тетрадь и вскочила. Щёки её горели. Это был дневник Роберты! Дневник её сестры! – и она посмела читать его...
Ей стало противно и стыдно. Сестра заслуживает уважения, если б она захотела – сама показала бы ей, а коль уж он так тщательно спрятан, значит Роберте не хотелось, чтобы его читали.
Она аккуратно убрала тетрадь в шкатулку, а шкатулку – на место в нишу. Снаружи всё выглядело как раньше. Антония покинула комнату и отправилась спать.
Однако находка смутила её чрезвычайно и спать в эту ночь ей не удалось ещё долго. И не только в эту.
Антония не стала читать дневник сестры – но теперь она знала: у Роберты есть тайна. Иначе для чего так прятать дневник?
Сначала она терялась в догадках, потом, вспомнив дату, подумала о том, что запись, видимо, была сделана во время первого замужества сестры – и не могла ли тайна быть связана с ним? Чем дольше она думала об этом, тем более утверждалась в своей догадке.
В семействе Фиески было не принято вспоминать ни первого мужа Роберты, ни самого этого замужества. А положение их в городе было столь высоко, что не находилось желающих любопытничать.
Антония смутно слышала от кого-то эту историю, но поскольку дело происходило когда сама она была ещё малышкой, ей казалось, что всё это было давным-давно, в незапамятные времена.
Впервые она всерьёз вспомнила её лет в 11, во время разговора с матерью. Они говорили о Божьих заповедях и о социальном устройстве мира. Летиция объясняла дочери важность брака как вовеки нерасторжимого союза – и Антония вдруг вспомнила и спросила:
– Мама, а почему же тогда Роберта развелась с первым мужем и второй раз вышла замуж?
Мать нахмурилась.
– Первый супруг Роберты, – строго сказала она, – вечный. Не смертным судить о делах вечных, избранных самим Господом Предвестниками царства Божиего на земле.
– Ты хочешь сказать, что им можно не соблюдать заповеди? – со страхом и любопытством спросила Антония.
Летиция встала.
– Я хочу сказать, что их судит сам Бог – и большой грех вмешиваться в их дела. Лютая гордыня говорит в человеке, замахнувшемся рассуждать о делах благодатных.
Она хотела уйти, но помедлив, всё же добавила:
– И не вздумай выспрашивать у сестры о первом замужестве!
– Хорошо, мама. А почему Роберту нельзя спрашивать о нём?
Мать наконец улыбнулась.
– Глупышка! Разве можно спрашивать замужнюю женщину о браке с другим мужчиной? Это по меньшей мере бестактно.
И она повела дочь заниматься шитьём.
Теперь Антония вспомнила тот разговор. Вопросы с новой силой проснулись в ней – но матери не было рядом, чтобы разумной уверенностью пресечь неуместное любопытство.
Впервые она задалась вопросом: а почему всё же так получилось? Конечно, её сестра не могла быть инициатором этого развода! Их ведь воспитывали в одних традициях, самой мысли о разводе неоткуда было появиться. Значит, этого захотел он, вечный. И Антония обиделась за сестру: Роберта такая замечательная, самая лучшая! – как он мог оставить её?
Вспоминая прошедшее и наблюдая за сестрой во время её частых визитов, она стала невольно замечать и другое: тайна дневника была не единственной.
Теперь, когда горе и случайное открытие обострили её наблюдательность и побудили к размышлениям, она обнаружила, что у сестры есть особая манера с безразличным видом затаивать дыхание, когда разговор касался некоторых тем.
Одной из таких тем были вечные, особенно если о них говорили как о Предвестниках – но случалось, что то же выражение появлялось и совсем по иным поводам. Антония не могла уловить чёткой структуры, но было несомненно,что в жизни Роберты есть тщательно оберегаемая тайна.
Однако была она также связана с её первым замужеством или нет – оставалось неясным.
"Для любви не названа цена..."
В прекрасной Флоренции жила двоюродная сестра Летиции – София Боролло, у которой племянники частенько гостили. После смерти матери их стали приглашать ещё чаще. Отец отпускал охотно – молодым людям полезно совершать путешествия и общаться с новыми людьми. Вот и в этом году Алонсо и Антония поехали навестить тётушку.
Строго говоря, в этот раз Джакомо Фиески нарочно отправил их в гости, чтобы развеять сына. Недавно Император объявил общий сбор войск и братья, все как один ушли воевать по его призыву. Кроме младшего, Алонсо, которого отец не отпустил – и тот страшно этим огорчался.
Во Флоренции, как всегда, набежали приятели и пошла потеха. А вот с подругами в этот раз Антонии не повезло – одни были в отъезде, другие повыходили замуж и имели куда меньше досуга на общение, а кое-кто вовсе разродился ребёночком и не выезжал. Девушка вздохнула – и проводила время пополам с тёткой и развесёлой мальчишеской – вернее, теперь уже юношеской компанией.
Впервые Антония осознала, что все они уже взрослые. Возможно, это не мешало бы лучше осознавать её тётке – но София Боролло была немолода и ей тяжело давались перемены в привычной картине мира. Племянники в её глазах оставались почти теми же милыми детьми, что и десять лет назад, разве что чуть подросшими. И она не видала никакого вреда в том, что они погуляют и поиграют все вместе – они ведь всегда так играли.
Однако в этот раз в знакомой компании оказалось два новых лица – Джакопо Виотти и Томазо Акинатти.
Этот последний заметно выделялся – во-первых, возрастом, будучи явно старше прочих, а кроме того в манере его и суждениях сплеталась какая-то чарующая смесь опыта и наивности, глубины и лёгкости – но ярче всего светилось восхищение миром, сотворённым Господом.
Не умея складывать слов в рифмы, Томазо Аккинати был поэт по складу души. Он всегда подмечал красивое и необычное в простых привычных вещах, умел по-иному взглянуть на вопрос или предмет.
Антонии было 17, ему – 27. Оба сразу обратили внимание друг на друга. Она тоже выделялась в этом кругу – единственная барышня. Верная нянюшка возвышалась за её спиной, как суровое напоминание о приличиях.
Знакомство состоялось – и понеслось на всех парусах. Очень быстро оба они увлеклись, их тянуло друг к другу, на любой прогулке и встрече они шли и садились рядом, в любом разговоре голоса их звучали вместе.
Два месяца прогостила Антония с братом во Флоренции и за это время увлечение проросло в её душе пылкой и чистой любовью. И хотя ни слова не было сказано между ними, она не сомневалась в том, что любовь эта взаимна.
Антонию беспокоил отец. Как он воспримет Томазо? Она знала, насколько серьёзно Джакомо Фиески относился к браку своих детей. Сердце её трепетало, но она утешалась только мыслями о том, что такой древний род, быть может, вызовет его благосклонность.
Однако надежды были напрасны. По возвращении в Геную Томазо был представлен в дому младшим братом как друг и товарищ – и князь принял его вполне ровно.
Однако по мере того, как визиты юноши участились, Джакомо Фиески буквально облил его холодом, а после ещё устроил Алонсо выговор за то, что совершенно не думает о репутации сестры.
– Но папа, Аккинати ведь хорошего древнего рода, какой же ущерб здесь может быть для моей репутации? – спросила Антония.
– Твоему брату вольно выбирать друзей из нищего и незнатного рода, пусть сколь угодно древнего – политически это даже может быть дальновидно – но не дело, если о его сестре станут говорить, что за ней ухаживает человек настолько ниже её, – отрезал отец. – Так что Алонсо, пускай он пореже бывает у нас. А тебе, дочь, вовсе не нужно спускаться из своих покоев во время этих визитов.
Антония сникла. Она не решилась сказать что-нибудь ещё, опасаясь выдать свою тайну.
Не могла она и набраться храбрости рассказать о произошедшем Томазо. Он заговорил сам.
– Твой отец не желает знать меня?
Антония закрыла лицо руками.
– Ох, да! Он ничего не имеет против твоей дружбы с Алонсо, но...
– Но не хочет отдать тебя за меня замуж?
Она кивнула – и вспыхнула. Они не говорили прежде о чувствах, всё ясно было без слов – и всё-таки слова волновали.
– Антония...
Она подняла на него глаза – и тут же опустила их, смущённая.
– Позволь мне поговорить с твоим отцом.
– Не надо!
Она бросилась к нему, отпрянула – и наконец тихо прислонилась к плечу головой. Повторила:
– Не надо...
Томазо мягко положил ладони ей на плечи.
– Антония, я люблю тебя.
– И я... Именно поэтому! Если мы скажем ему – он запретит мне даже видеть тебя! И что тогда?
Она отчётливо читала на его лице вопрос "А что теперь?" – но он промолчал. Сказал:
– Хорошо, как ты захочешь.
Но Антония видела, что какое-то важное решение было им принято в этот миг.
Их роман перешёл в упоительную тайную фазу.
Изредка Томазо бывал у них, чаще в отсутствие хозяина дома. Несколько раз они встречались тайком, поздним вечером. Антония приходила в самом простом платье и широком плаще, скрывавшем лицо. Впрочем, приходила – неверное слово, скорее она выбиралась из дома. Томазо категорически не соглашался, чтобы девушка одна шла поздними улицами; некоторое время он просто сопровождал её на расстоянии, а уж потом, выбравшись в тихое безлюдное место, догонял – и они шли рядом, тихо беседуя и держась за руки.
Но вскоре оба опомнились. Было слишком опасно встречаться здесь. Томазо уехал во Флоренцию, увозя письмо синьоре Баролло от племянницы.
И вот Антонию уже снова звали в гости. Через месяц во Флоренции намечался карнавал, туда ехали многие – и отец, довольный исчезновением неподходящего поклонника, разрешил ей погостить подольше. А сам взялся всерьёз подумать о достойном женихе – и впрямь, он слегка пренебрёг своим долгом, не сделав этого раньше, дочери скоро 18.
По обмолвкам Антония поняла его намерения и лихорадочная решимость завладела ею. Страхи и три недели разлуки переменили её, ей не было больше дела ни до приличий, ни до молвы – и когда Томазо, придя, застал её одну, он был поражён – девушка, выбежавшая ему навстречу, была и та же, и совсем другая. Робость и сомнения остались в прошлом – чистая смелая радость плескалась в её глазах.
Однако и она заметила в нём нечто новое. Томазо не переменился к ней, но был он собран и сосредоточен, что-то постоянно занимало его мысли. Не так-то просто было уговорить его рассказать, что именно – но влюблённому трудно хранить секреты. Постепенно он рассказал о том, что есть группа людей, недовольных безнаказанностью вечных... особенно одного... Антония была поражена, услышав имя Лупо Сальвато. Тот самый вечный, который так обошёлся с её сестрой! С этого момента остановить её расспросы стало не просто трудно – невозможно. Она горела негодованием, она должна знать об этом всё! Томазо даже несколько растерялся – такой он Антонию ещё не видел.
Он постарался несколько смягчить краски, рассказывая о подвигах Сальвато, но в последнем его преступлении, всколыхнувшем Флоренцию, из песни было слова не выкинуть.
Услышав о том, как он для потехи приковал художника к постаменту, залив ноги цементом, и обрубил руки, похваляясь, какой он великий скульптор, девушка побледнела. "И за этим человеком сестра была замужем!" Только теперь она начала не понимать – догадываться – каких страданий мог стоить Роберте её первый брак.
В ту ночь она долго лежала без сна в своей комнате, слушая, как стрекочут цикады и поют ночные птицы, раздумывая о вечных, о Боге, о церковных догматах – и чувствовала, как шатается под ней земля. Как ей хотелось услышать сейчас строгий уверенный голос матери, который бы всё объяснил, поставил на свои места! Или не поставил?..
Что-то здесь было не так, не могли существовать одновременно – и быть правдой – преступления, подобные совершённым Сальвато – и догмат о непогрешимости вечных.
Назавтра она пришла к Томазо и он встревожился, увидев её. Усталая, с тёмными от бессонной ночи глазами, горящими лихорадочным блеском...
– Тебе плохо? Ты больна?
– Здорова. Но мне плохо. Томазо, мне кажется, я теряю веру. Что истинно, если Церковь говорит одно, но мои глаза отказываются не верить в то, что видят?
Молодой человек уже горько сожалел, что поддался на ее уговоры и обо всём рассказал – но было поздно. А теперь эти глаза пронизывающе смотрели на него, требуя ответа.
– Я много думала нынче. Ты умён, ты много знаешь и старше меня – но не может быть, чтобы ты не задавал себе тех вопросов, что задавала я. Однако я не вижу в тебе сомнений – значит, у тебя есть ответ. Расскажи мне!
– Антония!
Томазо обнял ее и она тихо заплакала. Он целовал её пальцы, глаза, губы – но не мог стереть с лица выражение мучительного вопроса.
И тогда, сдавшись, он рассказал ей семейное предание – про Фому Аквинского, отринувшего Камни, в греховной сущности которых он не сомневался, про то, как камни были украдены у Альберта, а сам он убит, как Фома хотел предупредить Церковь и был убит тоже, как род Аккино много веков хранит предание, подвергаясь гонениям и преследованиям.
Антония долго стояла молча, обдумывая услышанное. Так вот оно что! Сам Фома Аквинский, причисленный к лику святых, не считал вечность богоданной! Значит, святые отцы были подло обмануты, введены в заблуждение? Голова её шла кругом.
– Ты еретик!
– Тебе страшно со мной?
– Нет, за тебя!
И они снова целовались.
И всё же Томазо не собирался посвящать её в план флорентийцев – план нападения на вечного с требованием покаяния. Это Антония узнала сама.
Она чувствовала, что он скрыл от неё нечто важное, если не главное – то, что составляло суть его сосредоточенности в эти дни. И решимость его утаить это нечто была столь велика, что после первой попытки девушка даже не пыталась спрашивать. Вместо этого Антония спряталась в доме, который Томазо снимал здесь (ведь ключ у неё был).
В тот день он сказал, что не придёт, у него соберутся знакомые по университету. И она поняла, что суть его тайны связана с этим собранием. Потому она заранее прокралась в гостиную и надёжно укрылась за толстой тяжёлой портьерой. И искусала себе руки, слушая звучавшие речи и обсуждаемые планы.
Томазо, её Томазо хотел умереть!
Когда все разошлись, она отодвинула портьеру и вышла. Он как раз вернулся потушить свечи и остановился, увидев её. Потерянно, молча стояли они и смотрели друг на друга.
– Зачем? – спросила она наконец.
– Потому что нельзя покорно терпеть такое. Всякому беспределу должен ведь быть положен предел. Если ты слышала весь разговор, то должна понять.
Она долго молчала, наконец сказала:
– Тебя убьют. И я никогда больше не увижу тебя.
Томазо опустил голову.
– Может и не убьют.
После паузы он добавил:
– Антония, если б я мог назвать тебя своей!.. Но твой отец никогда не даст согласия.
– А если сбежать?.. – робко спросила она.
Томазо рассмеялся.
– Ты правда думаешь, что у Джакомо Фиески, князя Генуи, не достанет власти и воли нас выследить?
– Ну, тогда уже... будет поздно, так ведь?
– О, нет! Просто ты слишком быстро станешь вдовой.
Она содрогнулась. Томазо встряхнул головой, чёрные волосы его рассыпались по плечам. Он был так красив в этот миг!
– Я не боюсь смерти, Антония. Но мне не хотелось бы умереть бездарно.
Она молчала так долго, что он стал тормошить её. Тогда Антония подняла опущенную голову и сказала:
– Хорошо. Я пойду с тобой.
– Нет!
– Да.
– Ни за что на свете! Я не могу позволить тебе рисковать собой.
Она усмехнулась:
– Ты сам говорил, что быть может, вас и не убьют. И я не спрашиваю твоего позволения. Как ты думаешь, что остаётся мне? Когда я узнала, что отец готовит мне "достойное замужество", я решила уйти в монастырь. Но так даже лучше. Видит Бог, если ты не захочешь взять меня с собой – я сегодня же пойду к Флорентийскому князю и расскажу про вашу затею.
Томазо смотрел на неё и бессильная ярость в его взгляде мешалась с нежностью.
На следующей встрече бунтовщиков Томазо Аккинати, не поднимая глаз, представил друзьям новую участницу заговора. Все были удивлены, но предпочли оставить комментарии при себе. Девушка деятельно включилась в разработку плана.
Операция назначалась на первый день карнавала. Было известно, какой дорогой вечный Лупо Сальвато поедет в своей коляске, сколько обычно с ним едет слуг и как они вооружены.
Первоначально предполагалось перебить слуг и вытащить вечного из коляски – но Антония настояла на том, что убийства необходимо избежать любой ценой.
– Вы должны их раскидать, в крайнем случае – ранить. Иначе чем мы отличаемся от него?
На том и порешили. Самой Антонии решено было поручить роль обвинения.
До карнавала оставалось две недели.
Но тут возникло неожиданное затруднение. Двое участников разбились насмерть в загородной поездке. Без них у группы не хватило бы сил остановить Сальвато и справиться с его слугами. Не все, кто готовил операцию, сами решались идти на такой риск – а посвящать непроверенных людей было слишком опасно.
И тогда Антония подумала о своих генуэзских друзьях. Два её давних приятеля, Паоло Кьяццо и Фабиано Анцетти, тоже приехали в преддверии карнавала. Оба они были отчаянные ребята – и несколько раз Антония слышала от них довольно смелые высказывания в адрес вечных.
И с общего одобрения она рискнула осторожно поговорить с ними. А затем менее осторожно...
В день карнавала светило яркое солнце и небо с редкими облачками сияло пронзительной синевой. Антония ощущала лихорадочную бодрость и одновременно странную отрешённость. Она не спала сегодня – всю ночь они проговорили с Томазо, словно в последний раз. В самом деле последний – оба не сомневались в том, что им предстоит умереть.
Впрочем, смерть казалась такой далёкой, такой невозможной сейчас!
Всё шло по плану. Они остановили коляску вечного, раскидали слуг, кого-то, кажется, всё-таки ранили, поставили вечного на колени.
Вокруг мгновенно образовалась глухо гудящая толпа, впрочем, никто не пытался вмешаться.
– Благодатный Сальвато! – сказала Антония тонким звенящим голосом.
Ей стало тоскливо и тошно, но отступать было некуда. И она произнесла заготовленный текст целиком – про грехи, призвание, покаяние...
И Лупо Сальвато стал каяться. Он каялся горячо и истово – и наверно, целую минуту растерянной почему-то Антонии казалось, что всё получилось так, как они хотели. (Только совершенно непонятно, почему оно получилось...)
Потом, наконец, всё стало на свои места – вечный вовсе не каялся. Он просто с наслаждением расписывал свои мерзкие развлечения.
Ещё минут пять Антония слушала его с возрастающим чувством отвращения – а затем толпа всколыхнулась, распалась, из неё вывалились городские стражники и ещё какие-то люди, в воздухе блеснуло, взвиваясь, оружие.
Первыми упали Паоло и Фабиано, стоявшие ближе к краю окружившей их толпы. Антония с ужасом увидела зияющее раной горло друга детства.
...Медленно, как во сне, она повернулась к Томазо. Он был очень бледен, густые тёмные волосы летели по ветру – и летели, летели навстречу клинки. Несколько. Она хотела крикнуть, но воздуха в горле не осталось – и она только смотрела на него, не отрываясь, зная, что оба они сейчас умрут. Всё-таки умрут. Всё осталось где-то очень далеко и целый миг они смотрели друг другу в глаза.
Потом он вздрогнул от ударов, голова запрокинулась и кровь мгновенно залила белоснежный ворот и рукава – и больше Антония ничего уже не видела, её ударили в спину и она замертво упала лицом вниз.
Антония не помнила, как её везли в Рим. Она не видела мелькавших вдоль дороги городов и селений, не слышала, о чём говорят конвоиры. Всё в ней окаменело и замёрзло.
В памяти осталась только тряска и колыхание занавески на окне.
В те стремительные мгновения на площади мысль о смерти настолько прочно угнездилась в её сознании, что она не могла понять, что происходит, когда её подняли и повели куда-то. Разве она не мертва? А остальные?
Антония оглянулась. Стражники укладывали тела рядком – и в том, что это именно тела, сомнений не оставалось.
Её потянули вперёд – и она пошла.
Теперь было уже безразлично, что с ней будет дальше.
Дальше была маленькая тюремная камера, какие-то люди, суетившиеся и записывавшие что-то в толстую тетрадь, кажется, ей задавали какие-то вопросы – она не помнила, что отвечала, – потом два дня, полных медленной тряски по дорогам, ночь на каком-то убогом постоялом дворе – и всё это время Антония не могла сказать, спит она или бодрствует. Словно в видениях приходили к ней люди.
...Вот совсем ещё маленький мальчишка учит её фехтовать. Это друг её брата – Фабьо, Фабиано Анцетти, весёлый и улыбчивый, чуть застенчивый. Её он никогда не стеснялся. Антония хочет окликнуть его, но Фабьо смеётся и убегает прочь...
...Вот Андреа, любимый брат, гладит собаку – и свирепый бойцовый пёс прижимает уши от удовольствия и падает, словно щенок, на спину, подставляя живот...
...Вот с тяжёлым укором смотрит отец. Он идёт издалека и шаги его тяжелее обычного. Остановившись, он долго смотрит на дочь. Антония опускает глаза, не выдержав – а подняв их, видит серьёзную, погружённую в себя Роберту. Сестра сидит за письменным столом и пишет – и закат золотит её крупные лёгкие кудри...
...Но вот закатное солнце уже освещает узкую улочку – и кто-то идёт по ней навстречу Антонии. Он идёт против солнца и кажется силуэтом – но она всё равно видит его глаза, сияющие радостью и нежностью. Он тянет к ней руки, она протягивает руки в ответ – но небо вдруг темнеет, звуки смолкают, всё исчезает вокруг...
...Тьма сгущается над Антонией – и падая в самую её глубину, она слышит тихий как вздох голос матери: "Утешься, родная. Ты никогда не будешь одна, ты всегда в ладонях Господа".
Она мысленно шепчет молитву – и тёплые незримые руки подхватывают её, не давая коснуться дна...
Из забытья её вывел голос стражника, крикнувшего:
– Приехали.
Они оказались у ворот огромной крепости, серой, мрачной и неприступной – и Антония поняла, что это тюрьма. Только здесь она вдруг осознала, что руки её закованы в кандалы – запястья немилосердно натёрло.
Солнце уже зашло и сумрак быстро сгущался, оттого разглядеть всё здание она не смогла.
Внутри их встретил комендант, чуть полноватый усталый мужчина с землистым цветом лица.
– Знаю-знаю, – скучным голосом ответил он флорентийскому стражнику на его отчёт, – Фиески, как же, нам уже сообщали.
– И куда ж её? – поинтересовался сопровождающий. – Судить, небось, сразу будут?
– Будут, конечно, токма не сразу. Велено дожидаться Торквемады, он как раз приезжает на днях.
Почему-то от этих слов стало холодно. Имя испанского инквизитора в Генуе слышали.
Её отвели в камеру. Маленькое, точнее сказать крошечное помещение. Лежанка, маленький стол рядом, квадратное оконце высоко, почти под потолком. Ночь уже вступила в свои права и яркие маленькие звёзды любопытно заглядывали в камеру.
Совершенно измученная, Антония легла и, как ни странно, немедленно крепко уснула.
...Прошло два месяца.
Солнце щекотало глаза и мешало спать. Антония Фиески зажмурилась крепче и перевернулась на другой бок – но спать уже не хотелось. Вставать, впрочем, тоже. Она лежала ещё некоторое время, потом села, прикрыв глаза.
Снилось что-то хорошее и она пыталась вспомнить подробности, удержать лоскутами расползающуюся ткань сновидения – но тщетно. Тогда она встала и начала ходить, разминая шею и плечи. Тело слушалось неохотно, здешняя жизнь была ему непривычна.
Антония поёжилась. В камере не холодно, даже постель вполне сносная – конечно, не по меркам её привычек, но матрас толстый и одеяло не даёт замёрзнуть – однако стоячий воздух и особая промозглость неотапливаемого каменного помещения постоянно давали себя знать. Уже месяц она кашляла – сначала в основном по утрам, потом всё чаще днём.
Здесь всё такое – добротное и безрадостное. Еда невкусная, но сытная. Вода утоляет жажду, но какая-то вялая, не затхлая, а будто застоявшаяся. И время.
Время для Антонии тянулось нескончаемой чередой однообразных событий. Солнце и звёзды в окне, дождь по стенам и крыше, бряцанье посуды, однообразная еда, разговоры стражников, иногда – шум и музыка на городской площади.
Несколько раз её выводили на прогулку в маленький тюремный двор.
Но изнутри время шло совсем иначе. В душе Антонии прорастали и поднимались перемены.
Вначале она словно пробудилась, услышав имя Торквемады – и смертельно перепугалась. И лихорадочно начала думать. Теперь, когда слепящая влюблённость больше не затмевала ей всего мира, она с потрясающей ясностью увидела, что натворила. Нет, Антония ни о чём не жалела, просто не могла пожалеть! Преступления вечного действительно были таковы, что кто-то должен был сделать хоть что-нибудь против этого – потому что всему должен быть предел. И кто, если не мы? "У Господа нет других рук, кроме ваших".
Но теперь, когда всё обернулось так страшно, она увидела наконец, как была безрассудна, как сама толкнула на смерть друзей и какой опасности подвергла, возможно, своих родных. Её мучила неизвестность о их судьбе. Повлиял ли на их судьбу её поступок? Были у них неприятности от властей, а если да – то какие?
Вряд ли это пошло на пользу их репутации – и уж во всяком случае, им было горько.
Она понимала, что её ждут допросы и, скорее всего, пытки – и страх сжимал сердце. Сможет ли она выдержать пытки?
Томазо, Фабьо и прочим никто не может уже навредить – но их товарищи-флорентийцы... Антония хотела бы вовсе забыть их имена, чтоб не назвать.
Но главное – сестра. Она ни в коем случае не должна выдать даже намёк на её тайну.
Однако время шло – а никто за ней не приходил. И мысли девушки принимали другое направление. Упрямство крепло в ней – и одновременно с новой силой прорастала в душе вера. И раскаянье. Томазо и его друг Виотти сами выбрали свою судьбу – но смерть Паоло и Фабиано она ощущала почти убийством. "Это я толкнула их на смерть", – думала она.
И вот однажды дверь лязгнула. Стражник застегнул на её руках кандалы.
– Антония Фиески, выходите.
Вот оно! Внутренне подобравшись, она встала и пошла.
Её привели в маленькую узкую камеру, в которой стояло несколько стульев и одно кресло. В потолок были вбиты кольца и странные сооружения высились у стены, а под потолком зияло крошечное оконце.
Дверь открылась – и Антония вздрогнула от неожиданности и потрясения – вместо тюремщика в комнату вошёл высокий молодой кардинал и... Роберта!
Сёстры не виделись несколько месяцев, показавшихся вечностью обеим.
Роберта быстро прошла вперёд и обняла сестру.
Антония схватила её руки, прижала к лицу. Говорить она не могла. Несколько минут они молча плакали.
– Что бы ни говорил отец, что бы ни писал – он любит тебя, – горячо зашептала Роберта.
Антония не ответила, что отец ничего не писал ей – но и никто не писал. Кто знает, пропускают ли сюда вообще почту?
– Прости! – выдохнула она наконец, – я подвела вас.
Лицо Роберты вспыхнуло, непривычная жёсткость появилась в глазах.
– Не говори так! Ты всё сделала правильно.
Антония вовсе не была в этом уверенна, но спорить не стала.
– Тебя допрашивали?
– Нет! Вообще никто ни о чём не спрашивал.
– Поторопитесь! – нервно сказал молодой кардинал, оглядываясь на дверь. – Времени мало.
– Скажи, – зашептала Роберта, – этот Аккинати, что он тебе говорил?
Антония вскинула глаза.
– Ты знаешь о нём?
– Да. Что он рассказывал?
– Много...
– И про свою семью?
– Да, конечно, и про Фому тоже.
Еле слышно она добавила:
– Я любила его.
Роберта обняла сестру.
– Пора уходить, – извиняющимся тоном, но решительно прервал их кардинал. Ему было не по себе.
– Не бойся, я тебя не оставлю, – шепнула Роберта, увлекаемая своим проводником прочь.
Когда её в очередной раз вызвали из камеры, то к своему удивлению вместо сестры девушка увидела высокую незнакомую женщину, закутанную поверх богатого лилового платья в плащ с большим капюшоном.
– Кто вы? – спросила Антония в замешательстве.
Женщина откинула капюшон. У неё были длинные чёрные как смоль волосы и бледное узкое лицо, нервные черты которого были так неуловимо знакомы...
– Я Джемма Скатуччи, урождённая Аккинати.
Его сестра... Томазо много рассказывал о сестре – и тогда, бесконечно давно, Антония хотела и надеялась познакомиться с ней однажды – теперь же знакомство это застало её врасплох.
Потом она не могла вспомнить их сбивчивый разговор, помнила только, что имя Томазо звучало в нём. И ещё...
– Скажи, а тебя не тошнит? – невпопад и как-то неловко спросила Джемма.
– Нет, здесь вполне сносно кормят.
– Как жаль! – уронила Джемма, отворачиваясь – и Антония медленно и густо покраснела, когда до неё дошёл смысл вопроса...
Еще приходила Роберта. Затем однажды в камеру вошёл незнакомый человек. На нём было одеяние, напоминавшее о монашеском ордене.
Гость был спокоен и держался очень вежливо, скорее даже сочувственно-уважительно.
– Здравствуйте. Меня зовут Антуан Алье. Если вы не возражаете, я хотел бы побеседовать с вами.
Он явственно давал понять, что пришёл как лицо неофициальное.
– Да, я вас слушаю.
– Скажите, – мягко сказал он, – вы ведь принадлежите к роду Аккинати?
– Нет, к роду Фиески.
– Но как я понимаю, вы ведь вошли в этот род?
Глаза её неожиданно наполнились слезами, а сама она словно закаменела.
– Нет.
Произнести это короткое слово было необычайно трудно.
Гость склонил голову, молчаливо отдавая должное её потере.
– Видите ли, – выдержав паузу, заговорил он, – я веду некоторые богословские изыскания и исследую документы, принадлежавшие семье Аккинати. Не знаете ли вы что-нибудь о других родственниках, у которых могут храниться семейные бумаги?
Она знала. И ей нравился Алье, в нём чувствовалась искренность и что-то настоящее. Но он был вечным – и это риск, на который она не могла пойти. Пожалуй, сама Антония доверилась бы ему – но не могла решать за Джемму. Она уже достаточно рисковала близкими.
По размышлении девушка решила рассказать или написать Роберте о визите Алье и о том, что он ищет – рассудительная старшая сестра наверняка сумеет сделать всё наилучшим образом.
Потом все визиты прекратились и снова потянулось молчание и одиночество. Впрочем, они не тяготили Антонию. Она проводила время в молитвах, размышлениях и физических упражнениях, позволявших поддерживать хоть какую-то гибкость тела.
В камере было спокойно как в монастырской келье и порой ей казалось, что она в отшельническом скиту. Вот только сырость донимала. Последнее время приступы кашля будили её по ночам.
Когда Великий Инквизитор снизошёл наконец до рассмотрения дела девицы Фиески, с момента памятных событий прошло почти полгода.
И вот она смотрела на человека, одно имя которого внушало страх – и ничего не чувствовала кроме недоумения. И по мере продолжения допросов недоумение это всё возрастало.
Она ждала и боялась вопросов о сообщниках, идейных главарях, организаторах, о тех, кто знал и помогал, кто остался жив – но Торквемада спрашивал о другом. Он задавал бесконечные вопросы о её жизни в Генуе, о подробностях нападения на вечного – но спрашивал при этом какие-то странные вещи – вроде того, в какую церковь она ходила, на какой улице было то или другое – и тому подобное. А у неё как назло путались в голове все названия, вообще вся прошлая жизнь казалась ей сном.
К тому же иногда вопросы трудновато было расслышать – почти сразу же после начала допроса из-под тюремных стен раздались мужские голоса, горячо читавшие псалмы:
– Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем,
язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизятся:
только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.
Ибо ты сказал: "Господь – упование мое"; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим;
не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему;
ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих:
на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею;
на аспида и василиска наступишь...
Голоса доносились до Антонии сквозь крошечное окошко допросной – и она поняла вдруг, что это её они стараются поддержать и подбодрить. И преисполнилась благодарности к этим неизвестным ей людям.
Торквемада чуть кривил губы и старался делать вид, что не замечает, потом наконец не выдержал и крикнул страже, чтобы прекратили шум – но это не помогло. Антония тихо улыбалась про себя. Кто были те, стоящие под стенами, посылавшие к ней свои голоса?
Под конец допроса инквизитор озадачил её.
– То есть лично вы никого не хватали, не ранили, не поднимали оружия?
– Нет.
– Так подумайте, – веско сказал он, – почему вы на самом деле здесь?
– Потому что пошла против вечного?
– Лично вы, – снова подчеркнул Торквемада, – ничего плохого ему не сделали. Думайте!
И он вышел.
Сколько Антония ни думала, а так и не могла догадаться, куда клонил Торквемада. До большего, чем грех гордыни она не додумалась. Да, этот грех она готова была признать – скорее, впрочем, формально. Беспомощного гнева было больше в их выходке, чем гордыни.
Однако Торквемада снова и снова сводил допрос к этой загадке.
В остальном он вёл себя странно. Антония думала, что незначащие его вопросы призваны усыпить её бдительность и вымотать – но другие, опасные и настоящие, так и не были заданы.
Вообще он вёл себя так, будто и правда заботился о её заблудшей душе, а до заговорщиков ему не было никакого дела. (Впрочем, Антония не сомневалась, что ему не было дела решительно ни до чьей души, возможно, даже включая собственную. В манере его слишком явственно читалось садистическое наслаждение властью и скука.) Возможно, ему просто не приходило в голову, что кто-то ещё остался жив? Как бы то ни было, о самом главном он так ни разу и не спросил.
Однажды во время допроса яркие лучи солнца, падавшие сквозь оконце, вдруг погасли, а пламя свечей всколыхнулось, почти опав – и стало видно, что снаружи внезапно наступила ночь. С улицы донеслись панические крики: "Солнце скрылось! Затмение! Кара Господня!"
После Антония слышала, как стражники, делавшие обход, шептались в коридорах о том, что звёзды изменили свой ход.
Из двух звёздочек, что видны были в окно её камеры, теперь осталась одна.
И Антония молилась.
Как-то раз инквизитор сказал вдруг:
– Вы боитесь меня?
– Нет.
Она знала, что этот человек может причинить ей боль, может приговорить к смерти – но с удивлением поняла, что страха не было.
Она добавила: "А надо?" – но не могла бы сказать, произнесла это вслух или только мысленно.
По лицу Торквемады скользнуло странное выражение – и он на миг отвернулся, а потом задал следующий вопрос, не имевший отношения к прежнему.
Допросы тянулись какой-то бесконечной чередой нелепости. Один раз её даже подвесили на дыбу – так, на минуточку. Резкая, выворачивающая суставы боль пронзила тело, она закричала, не узнавая собственного голоса – но это тоже словно бы не имело отношения ко всему остальному.
– Они пытают чахоточную! – раздались негодующие крики снаружи, из-под стены. Её допросы часто сопровождались молитвами сочувствующих.
Антонию водворили на место – снова без вопросов...
Вода, которую ей приносили в тюрьме, никогда не была вкусна – но теперь она стала горькой. Напуганный стражник шёпотом рассказывал ей, что такая вода теперь во всём Риме, и в предместьях тоже. "Даже в королевском дворце не осталось свежей! А может и во всём мире".
Потом к ней снова пришли кардинал (она знала теперь, что фамилия его Мацони) и Джемма.
По лицу последней пробегала нервная рябь.
– Пойдём со мной, – сказала она, – ты должна уехать отсюда.
– Куда? Зачем?
– Неважно куда. Главное отсюда, тебе нельзя здесь оставаться.
Антония вгляделась в её лицо. Мрачная решимость его говорила сама за себя.
– Нет! Джемма, что ты делаешь? Я не хочу бежать, словно признавая свою вину. К тому же, если мы это сделаем – преступницей стану не только я, но и ты!
– Ааа! – Джемма махнула рукой и глаза у неё сделались безумные и отчаянные. – После того, как он умер, мне уже всё равно...
И Антония решилась. Его сестра просила его именем!..
Джемма, мгновенно уловившая её настроение, схватила девушку за руку и потащила к выходу.
– Э, э, куда это вы! – стражник заступил им дорогу.
– Заключённую приказано перевести в другую тюрьму ! – срывающимся голосом объявила Джемма.
– А почему это баба распоряжается? – не сдавался стражник. – Пускай Его Преосвященство сам скажет.
– Он сейчас подтвердит, – упрямо и властно бросила Джемма.
– Да, конечно, – пробормотал кардинал, – всё так, как она сказала…
Но глаза у него бегали так, что сразу было видно: врёт.
Кардинал отправил Антонию в один из монастырей под Римом. Там её приняли, ни о чём не спросив, и устроили, как обычно устраивают паломников. Однако пробыла она там недолго, вскоре инквизиция послала за ней и девушку водворили обратно. По дороге в Рим Антония обдумывала свою линию поведения. Она решила изобразить искреннюю уверенность в том, что её увезли в монастырь настоящим приказом. Кардинал ведь подтвердил это – с чего бы ей ставить под сомнение его слова? Она и на самом деле ни в чём не была уверена.
Однако когда допросы возобновились, про этот случай не было сказано ни слова, словно его и не было.
Однажды Торквемада спросил:
– Как вы видите свою дальнейшую жизнь?
Она непонимающе подняла на него глаза. Что он имеет в виду, какую дальнейшую жизнь?
– Что вы собираетесь делать дальше?
– Если меня отпустят?
– Да.
– Тогда я хотела бы уйти в монастырь.
– Допустим. Служить Господу можно двумя путями – делами и молитвами. Какой путь вам ближе?
Антония снова задумалась, на этот раз крепче. Всю жизнь она была довольно деятельна, но сейчас, за эти месяцы в тюрьме, душа её привыкла и тянулась к тишине и уединению. А впрочем, в каком монастыре не хватит дел?
– Пожалуй, молитвы.
Торквемада молчал, оглядывая её. Наконец, выдержав паузу, он спросил:
– Так значит, вы так и не поняли, в чём ваша вина?
– Кроме того, о чём я уже говорила – нет.
Он наклонился над ней, угрожающе нависая, и торжественно произнёс:
– Вы призывали к покаянию, не имея священнического сана!
Антония осмысливала сказанное. Под этим углом она и вправду никогда не смотрела.
– Ага, – удовлетворённо произнёс Торквемада, – вижу на лице проблеск понимания.
Так вот к чему он клонил! Ей очень хотелось спросить, неужели покаяние возможно исключительно в церковном, не-светском смысле? – но она подумала о сестре, о её беспомощном горе – и промолчала.
– Осознаёте ли вы свой грех?
– Да.
– Готовы ли вы покаяться в нём и примириться со Святой Католической Матерью Церковью?
Девушка помедлила, раздумывая. В этом она готова покаяться, здесь она ни в чём не пойдёт против своей совести. Она-то боялась, что ей предложат извиниться перед Сальвато и признать благодатную сущность вечных или что-то в этом же роде – такого она не могла сделать, это было бы предательством Томазо.
– Да, готова.
– В таком случае назначаю вам покаяние: пятьдесят Avе, стоя на коленях на площади, после чего вы отправитесь в монастырь святой Бригитты в Стокгольме! – последние слова он почти прошипел. – И до отъезда вы не должны ни с кем разговаривать.
"Что ж, – думала Антония, – в этом нет ничего позорного. Молиться Господу и Святой Деве Марии всегда хорошо, хотя бы и на городской площади".
Она улыбнулась. Слова про монастырь святой Бригитты Торквемада произнёс так, словно хотел сразить ими девушку. Однако это вполне совпадало с её желаниями. Она понимала, что родные расстроятся тем, как далеко её услали – но самой ей было совершенно безразлично, где провести в молитвах остальную жизнь. Она уже не была той Антонией Фиески, что прежде.
На зов инквизитора явился стражник и прямо отсюда сопроводил Антонию на площадь Треви. Там она опустилась на колени, он встал рядом и застыл; солнце сияло на его алебарде.
Пока Антонию вели по городу, к ней присоединялись какие-то люди, но она не видела никого. После тюремной затхлости голова её кружилась от обилия свежего воздуха, а рядом с ней незримо шёл молодой человек с длинными иссиня-чёрными волосами.
Но став на колени и начав читать молитву, она вдруг увидела медленно собиравшуюся вокруг неё толпу. Прямо перед ней и почти одновременно с ней опустились на колени два монаха – и стали молиться вместе с ней. Оба были вечными. Один – тот самый Антуан Алье, что приходил к ней в тюрьму, другого она узнала не сразу – но потом вспомнила. Знаменитый Джироламо Савонарола, он приезжал однажды на праздник во Флоренцию и ей показали его. Антонию тогда поразило его лицо. Глядя на него, верилось в благодать Благодатных.
Два голоса подхватили её слабый голос, а если она сбивалась – не давали молитве прерваться. Взгляды их улыбались ей, ободряли, поддерживали, словно вливая в её душу свои силы, и она принимала их поддержку с радостью и благодарностью. И молилась от всей души, искренне и светло, как первым весенним утром.
Потом Антония увидела сестру и Джемму – обе стояли чуть поодаль, с болезненно напряжённым и страдающим выражением. Она улыбнулась им, стараясь взглядом выразить свою любовь и радость, объяснить, что всё хорошо, что за неё не надо переживать!
И душа летела ввысь, вслед за словами молитвы...
Радуйся, Мария, благодати полная!
Господь с Тобою;
благословенна Ты между женами,
и благословен плод чрева Твоего Иисус.
Святая Мария, Матерь Божия,
молись о нас, грешных,
ныне и в час смерти нашей.
Аминь.
Самое трудное было считать и помнить сосчитанное. Чтобы счёт не отвлекал от сути молитвы, она загибала единицы на пальцах одной руки, а десятки – на пальцах другой.
Кандалы на запястьях немного мешали совершать крестное знамение, но её это не смущало. Как не смущал и холод камней мостовой, и ноющие колени, отвыкшие от движения за время заточения.
Когда полсотни молитв были прочитаны, встать она не смогла. Двое вечных, молившихся с ней вместе, подошли и подняли её, бережно поддерживая под руки. Подошли и Роберта с Джеммой.
– Не разговаривать! – покрикивал стражник. – Ей запрещено разговаривать.
– Но могу я обнять её?! – гневно вопросила Роберта, обнимая сестру. Антония приникла к ней. Сердце её полно было радости. "Я не жалею", – шепнула она еле слышно. Джемма тоже обняла её. "Святая Бригитта, Стокгольм", – шепнула Антония, понимая, что родные хотят знать о её судьбе – но кажется, Джемма не расслышала. Однако охранник, сжалившись, сам громко сказал, старательно сохраняя на лице суровость:
– А теперь – в монастырь святой Бригитты, в Стокгольм!
Роберта в последний раз порывисто обняла сестру, Антония неловко прижалась к ней, обнять как следует мешали кандалы. И тут глаза Джеммы вдруг широко раскрылись. Она смотрела на массивный серебрянный с бирюзой перстень на руке Антонии. Подарок Томазо. Антония не снимала перстня, но Джемма только сейчас его заметила – и сразу узнала. Они обменялись взглядами – и слова были не нужны.
Письмо первое.
Антония - Роберте.
"Дорогая сестра!
Пишу тебе из Стокгольма.
Живу я, как и было обещано, в монастыре святой Бригитты.
Нравы здесь строгие, но мне нравится. Матушка Анна очень набожна и справедлива.
Имя моё при пострижении – София. Я знаю, что ты очень переживаешь за меня, но поверь, что это излишне. После смерти Томазо я и хотела уйти в монастырь, так что всё получилось почти так, как я мечтала – разве что мне хотелось бы оказаться ближе к тебе. Но мне нравится Швеция и кроме удалённости от дома мне не на что жаловаться.
Здесь очень холодно, но не смотря на это кашель мой, крепко засевший в тюрьме, прошёл без следа. У матушки прекрасная сестра-травница, она очень умелая во врачевании.
Зато здесь удивительно красиво. Представь себе: снег лежит на земле плотным слоем, покрывает её всю и сияет как ангельские крылья.
Целуй от меня отца и братьев. Нет ли от них известий, я очень волнуюсь. Молю за них Господа.
Передай мои горячие приветы и объятия Джемме. Скажи ей, что кольцо её брата с его локоном, что он подарил мне, всегда со мною, как и сердце моё.
Остаюсь искренне твоя -
сестра София,
прежде Антония.
Стокгольм,
Швеция."
Письмо второе.
Антония - Джемме.
"Здравствуй, Джемма.
Это пишет некогда известная тебе Антония, ныне сестра София.
Мне трудно писать, ведь мы не успели как следует познакомиться, узнать друг друга.
Однако мы обе любили Томазо – и любим, если быть точными – и этого довольно уже.
Не думай о моей судьбе с сожалением, потому что после смерти Томазо единственное, чего я хотела – это уйти в монастырь и в трудах и молитвах ожидать встречи с ним там, где встретятся все.
Его перстень с локоном, который он подарил мне незадолго до того, как всё случилось, всегда со мной.
Обнимаю тебя и молюсь за тебя.
Сестра София,
прежде Антония.
Стокгольм,
Швеция. "
Письмо третье.
Роберта - Антонии.
Дорогая моя Антония.
На пороге вечности и истинного бессмертия после Страшного Суда, многие делают то, что должно делать добрым христианам. Вот и добрый человек не отказал мне в последней просьбе - написать и отвезти тебе это письмо, ведь он едет в ту страну, о которой ты писала.
Да-да, я получила твое письмо, и это было словно солнце, которого сейчас нет на небосклоне Рима. Я узнала о том, как ты живешь, и о том, что сердце твое нашло покой среди служителей Господних, и это знание - несказанное счастье для меня. Раз так, думается мне, может, в том, что довелось нам пережить, все было соразмерно и мудро? Может и сеньоре Скатуччи было уготовано в этом свое гармоничное участие? Сейчас, когда мои глаза уже не видят, вижу я, что напрасно не поговорила с ней о многом, что нас связывало и что разделяло. Хотелось бы мне с ней перемолвиться теперь, но не думаю, что доведется – где она мне не ведомо, а время мое на исходе. Я скоро уйду. Но не в этом горе, ибо не осталось ничего в мире гармоничного, о чем мне стоило бы жалеть, а горе в том, что Гармонию и Мудрость его не успела я познать, пока они были. О, сколько же собрано было книг, сколько требовалось изучить, сколь велик и прекрасен был мир в каждом движении – от взмаха крыла мотылька до соразмерного меж собой кружения звезд!… И где все ныне? Лишь об этом моя печаль: о красоте, о непознанном, о живом вокруг. А вовсе не о себе. И не о тебе – теперь. Ты найдешь путь. Нашла… На пути том, помолись за меня так, как предписывает тебе вера. Я уже не могу…. Впрочем, нет смысла продолжать. Не стану более утруждать доброго человека, да и слов нужных нет. Лишь пепел...
Прощай.
Твоя сестра, Роберта
И когда настал конец мира, сестра София спала, спала крепким ясным сном без сновидений, полная крепкой веры свидеться с любимыми в Царствии Божьем.
